Новости Крыма | КрымPRESS: последние новости и главные события
Автор публикуемого ниже текста – одесситка, педагог Дарья Василевская. Она очень любит свой прекрасный город, и оттого с острой болью переживает его трагедию. Сегодня, спустя два года после 2 мая 2014 года, Одесса вновь бурлит, там реально опасаются кровопролития. Что же чувствуют, как ведут себя истинные патриоты Одессы, рассказывают ее честные, откровенные и полные горечи записки.
2 мая мы пошли к морю и на склонах устроили небольшой пикник. Погода хорошая: не очень теплая, но солнечная. Сидим, пьем шампанское. Природа делает свое дело — расслабились, разговариваем, смеемся. Звонок, — кума Ольга: «Даша, ты где? В городе бойня. Стрельба, есть убитые, все показывают по телевизору». Договариваемся встретиться на Куликовом.
На Куликовом поле возле сцены суетится группа 40-50 человек. Много женщин. Люди ограждают пятачок радиусом примерно пятьдесят метров, включая сцену и пару палаток мешочками с песком. В центре этого круга — мужчина с перевязанной головой. По-моему, это был депутат Вячеслав Маркин. Он прибыл с Греческой. Сказал, что милиция загнала наших в «Афины», чтобы их всех не перебили. «Афины» – это большой торговый центр на Греческой. Еще запомнилась высокая худенькая девушка с битой. Она стояла и смотрела куда-то вдаль, в глазах отчуждение и решимость стоять до конца.
Мы сказали, что никакие баррикады и мешочки с песком не помогут – боевиков слишком много и они совершенно обезбашены, похоже, под кайфом. Мужчина с перевязанной головой нас поддержал: «Вот и я им говорю». Подъехали на велосипедах двое мальчишек 15-16 лет. Хорошенькие, трогательные. Говорят: «Мы приехали с Черемушек, увидели по телевизору что происходит и хотим помочь». Мы им: «Дети, вы что? Уезжайте немедленно, к мамам». Они: «Нет, мы не маленькие, нам уже 16». Потом мы потеряли их из вида.
Многим людям звонили и говорили, чтобы уходили с площади — толпа несется к Куликовому. На скорости подъехал черный джип с милицией, притормозил. Из него выскочил один из наших лидеров и прокричал: «Немедленно уходите!» и так же быстро запрыгнул назад, и джип исчез. Вместо этого люди выламывают центральные двери Дома профсоюзов и быстро заносят туда всякий скарб: аппаратуру со сцены, бумаги из палаток, иконы, пытаются забаррикадировать вход. Мужчина с перевязанной головой обращается: «Женщины, пожалуйста, уходите, чтобы они не говорили, будто мы вами прикрываемся». Кто-то кричит: «Заходите в дом». Мы с Ольгой в нерешительности, помогать или уходить?
Отходим в сторону. Постояв в раздумии, решаем обойти Дом профсоюзов с тыла. Там тихо и спокойно, как будто ничего не происходит. Обходим и останавливаемся на газоне с правого торца здания. Со стороны Пушкинской и вокзала появляются первые правосеки, у большинства рюкзаки за спиной, в руках палки, цепи. Они бегут молча, бегут убивать — глаза белесые, лица зомби, уже получивших кодовое слово. В двадцати шагах от нас стоит мужчина лет 40, холеный. Он непрерывно говорит по телефону и приветствует бегущих рукой, те не останавливаются, просто кивают. Одну фразу мы расслышали «Все хорошо, их мало». Понимаем – это координатор.
Их прибывало все больше и больше. В конце концов поток раздвоился: часть продолжала бежать на площадь, а часть побежала прямо на нас, чтобы обогнуть здание. Мы испугались и побежали тоже. С площади уже разносились взрывы и повалил черный дым. Забежав за угол, мы с изумлением увидели большое количество автобусов с милицией – машин восемь. А за сквером Дома профсоюзов вдоль Пироговской, стояла сплошная цепь милиции. То есть, еще до начала самых страшных событий Дом профсоюзов с тыла и торцов был полностью, почти плечо в плечо, оцеплен милицией.
Увидев милицию, мы немного успокоились и вернулись к левому торцу. Здесь бегал Фучеджи – замначальника ГУВД с каким-то колобком в черном костюме. Они ругались. Абсурдность состояла в том, что на глазах выстроенной шеренги милиционеров около двух десятков боевиков с прутьями, цепями, камнями выламывали дверь и били окна с левого торца здания, крича: «Сюда. Заходим сюда. Они здесь», а буквально в пяти шагах от них метались замначальника городской милиции с каким-то чиновником и ничего в упор не видели.
Зачем мы ушли? Почему я не подставила руки падающим, не оттолкнула добивающих. Почему не задушила хотя бы одну тварь? Пусть бы меня убили тоже. Эти вопросы мучают меня до сих пор.
Но мы вернулись домой, включили телевизор и смотрели. Время перестало существовать – это был транс. По телевизору пошли вообще невообразимые кадры с сожженными, выпрыгивающими из окон, при этом по площади бегал журналист, снимал раненых и погибших и спрашивал у окружающих: «Это украинский патриот?». Мозг отказывался принимать происходящее. Сознание путалось. С одной стороны, как можно это показывать, смотреть и ничего при этом не предпринимать, с другой – этот репортаж будет самым сильным доказательством против убийц. Мы не заметили, когда пришла сестра, Она все это время была на Куликовом. Рассказывает:
— Выхожу на площадь, кругом люди. Палатки горят. Огонь аж до небес. В самом здании тоже видится огонь. Но мне и в голову не могло прийти, что там люди. Спрашиваю женщину, сидящую на парапете:
— Это наши?
— А кто ваши?
— Наши-куликовцы.
— Вот ваше г…. Горит.
Ко мне подходит мужчина:
— А вы что, любите Путина?
— Да. Люблю.
— Так уезжайте в Россию. Дать денег?
— Давайте.
К такому ответу он был не готов и растерялся. В это время меня уже окружила более агрессивная публика. Кто- то схватил за локоть, но испугаться не успела – один из мужчин что-то сказал окружавшим, и от меня отстали. Подошла женщина, которая наблюдала за сценой со стороны. Она очень вежливо, как-то вкрадчиво начала разговор:
— Знаете, я врач. Приехала в Одессу из Киева на маевку, шла по улице, а ваши ударили меня по голове.
— Как просто подошли и ударили?
— Да, ни с того ни с чего,
— А откуда вы знаете, что это наши?
Ответить она не успела. Ее позвали: «Ира, есть раненый, Игорь». И она побежала к скорой помощи, которая находилась на краю площади.
По мере ее рассказа сестры выстраивается совершенно очевидная картина хорошо спланированного и организованного убийства: Парубий, блокпосты с оружием, футбольный матч, поезд с правосеками и даже свои врачи и машины скорой помощи. Да и время отступления подогнано. Поезд. Я упорно не хочу верить, что одесситы к этому причастны. «Девочки, наши не могли, они сволочи, но не упыри, это правосеки, их привезли из Харькова и Днепропетровска». Смотрим расписание, в расписании поезда нет. Идем на вокзал через Куликовое. Уже темно. Пожар почти погашен. На крыше Дома метались тени сумевших выжить, они все еще боялись спуститься. Площадь была заполнена редкими группами по 10-15 человек. Проходя мимо одной слышим разухабистый женский выкрик, «Вот це по нашому!» и мерзкий гогот.
Подходим к вокзалу, и возникает ощущение, что попадаем на съемки фильма о войне. Вокзал оцеплен милицией с овчарками. Овчарки ведут себя беспокойно, лают, срываются с цепей. Однако нас пропускают на перрон. На первом пути стоит этот проклятый поезд. Отправление 21.45 – могу ошибиться. То есть, через 15-20 минут. Проходим вдоль поезда, в вагонах темно, двери закрыты, на перроне ни проводников, ни пассажиров, ни провожающих. Проходят два парня. Заглядывают в окна, говорят: «Наши уже спят». Мы возвращаемся и, проходя мимо милиционеров, спрашиваем: «Что, правый сектор охраняете?» В ответ: «И правый, и левый»
Расходимся по домам. Молчим. Усталость валит с ног. Попробовали лечь спать, тут же подскочили. Разговор сводится к бесконечным вопросам: почему? за что? Но реальных масштабов трагедии мы еще не знали.
Последующие дни слились в моей голове в один громадный и мучительный день. Как только расцвело, я побежала на Куликовое. Здание было оцеплено милицией. Люди уже собрались у главного входа. Женщины кидались на милиционеров, били их руками, сумками с криком, рыданиями и проклятиями. Внутрь никого не пускали, пока не прибыла группа депутатов и журналистов. Они разрешили одной из наших женщин пройти с ними внутрь здания. Почти сразу мы услышали страшный крик, и эту женщину вывели в бессознательном состоянии и увели в сторону откачивать. Остальные вышли спустя несколько минут — молча, не поднимая глаз. На лицах с трудом сдерживаемое потрясение. Потом кто-то процедил: «Там все в трупах».
На площади организовался стихийный митинг. Большинство присутствовавших были родные и родственники ребят, которые ночью не пришли домой. Помню маленькую женщину, которая очень хорошо и выразительно говорила. Она тоже разыскивала сына. Постепенно начала поступать информация об убитых на Греческой, разбившихся от падения с высоты и умерших от побоев и ожогов уже в больнице. Позже поступило сообщение о том, что очень много наших задержано и находится в городском СИЗО. Позвонил старший сын, сказал, что среди погибших единственный сын его любимой преподавательницы.
Людей призвали пойти к городскому СИЗО и потребовать выпустить всех задержанных. Пошли, перекрыли улицу. Кричали, требовали. Выходили милицейские начальники, предлагали варианты, обещали скоро выпустить, потом стали угрожать. Но гнев зашкаливал. Людям было все равно, что с ними сделают. Спустя некоторое время прибыло спецподразделение в полной экипировке: в шлемах, со щитами и дубинками. Они окружили нас по периметру. Люди как будто этого ждали – набросились на спецназовцев — плевали, толкали, кричали: «Позор. Убейте нас. Будьте прокляты». Спецназовцы терпели не долго – сбросили в кучу свои щиты и ушли. Ко мне подошел бледный тщедушный репортёр. Сразу поняла, что европеец – их толерантность отпечаталась на лицах — ни одна мышца на лице не должна выразить какое-то человеческое чувство. На ломаном русском спрашивает, почему люди перекрыли улицу. Я честно пытаюсь ввести его в курс дела, а заканчивая, резюмирую: «Убийцы на свободе, жертвы в тюрьме». Но сам факт убийства людей его не интересует и не волнует. Он постоянно меня переспрашивает и задает одни и те же вопросы. «Но они же за Россию? Они сепаратисты? Они хотели Новороссию?» Рядом стояла девушка, прислушивалась к нашему разговору. Она аж подпрыгивала от его долбо-ства, и не вытерпела: «Да, сепаратисты! Сейчас все мы сепаратисты, козел». Он услышал, что хотел, и, удовлетворившись, ушел.
Стояли мы весь день. Люди устали. Я отошла в сторонку покурить, прислонилась к стене дома возле ворот старого Одесского двора (СИЗО в самом центре на Преображенской). Из ворот выглядывает этакая перегидрольная тетя Соня при начесе и в макияже, – спрашивает: «Женщина, я вижу вы женщина приличная. А что здесь происходит? Чего они кричат?» Начинаю объяснять: «Вы же знаете, что вчера произошло в городе. Погибли люди, которые были на Куликовом поле». Она меня злобно перебивает: «Нечего им было там делать» и скрывается за воротами.
Вот вам и добродушная одесситка тетя Соня. Для нее убийство оправдано: ей очень хочется в Европу, а убитые туда не хотели. Осознание того, что я жила в придуманной Одессе, приносит мне огромное разочарование – в себе тоже. Глупая наивная идеалистка. За время моего неудачного общения с прессой и обывателем обстановка изменилась. Исчезла красноречивая женщина, нашелся ее сын, — в морге. Послышались призывы штурмовать СИЗО и силой освобождать задержанных.
Начали выламывать двери, бить окна. Было совершенно очевидно, что народ не остановить, даже если начнут стрелять. Все были готовы умереть. У милиции не осталось выбора – и ребят выпустили под подписку. Они, бедные, все были избиты, кое-как перебинтованы. Большинство сразу же покинуло страну. Меньше повезло той части наших, которую отвезли в Овидиопольское СИЗО – это примерно 100-200 км от Одессы. Там они уже почти 2 года сидят в Сизо. Суды откладываются – предъявить-то нечего.
Здесь мы, конечно, допустили слабость, надо было сразу, в это же день, ехать в Овидиополь освобождать их, потому, что ситуация в городе изменилась стремительно. Были сняты начальники всех силовых ведомств, начались репрессии, аресты, обыски. Если в первый день после трагедии майдановцы немного присмирели, то, как только они поняли, что никакое наказание и осуждение им не грозит, тут же пошли в атаку. В Одессе находилось две тысячи боевиков из Винницы. Выглядели карикатурно: в камуфляжной форме на пять размеров больше, в каких-то касках времен Первой мировой войны, которые доходили им до подбородка, с битами. Они рвались в бой и совместно с одесскими майдановцами провели марш к областному УВД и потребовали от нового начальника окончательно покончить с колорадами. Эти ряженые кретины умудрились в прямом эфире заявить: «Нас 2 тысячи, мы приехали из Винницы специально, чтобы вам помочь. Вы только скажите, мы зачистим город от колорад» — настоящая явка с повинной в нормальном государстве.
Понимаю, что говорить о своих переживаниях и чувствах — кощунство перед лицом людей, потерявших своих родных в этой чудовищной трагедии. Неправда, что убили случайных – убили самых активных, лучших, настоящих. Такие никогда не приспосабливаются. Они чаще погибают, но всегда побеждают. Никто уже не заставит их признавать чужих «героев» и смиряться с мракобесием. На них была вся надежда, а теперь их нет, а ты должна жить? Зачем? Кому нужна эта жизнь с ее дурацкими проблемами и радостями, если люди, которым ты доверял, способны зверски убить твоего ребенка за Георгиевскую ленточку и радоваться этому? Пустота и отвращение к себе и всем, кто сидел дома и не бросился на защиту своих сограждан. Горькая правда о том, что в городе живет множество откровенных и скрытых упырей, а остальные – это жалкие трусы или безразличный ко всему планктон – вызывало дичайшую депрессию. Одесса стала ненавистной.
Я несколько раз в день приходила на Куликовое поле, оно меня не отпускало, там мне становилось легче. Я не плакала. Слезы просто сами текли из глаз непрерывным потоком. Как только я засыпала, мне снился один и тот же сон – я вывожу и горящего Дома Профсоюзов парня и как будто это мой сын. Я тут же просыпалась в полном отчаянии, что это сон. Я не могла ни сидеть, ни лежать. Все время ходила, ходила. Ничего делать не могла и не делала. В один из вечеров вдруг взяла ручку и клочок бумаги и написала несколько строк:
И вот опять, закрыв глаза,
Вбегаю я в Дом Профсоюзов,
тебя спасаю от огня,
Сыночек мой. Мой ангелочек,
Я не боюсь, я бью врага,
Я счастлива. Хоть задыхаюсь,
Я вырвала тебя из зоны зла…
Зачем, зачем я просыпаюсь.
Не знаю. Что это было. Я никогда не писала стихи. В голову даже не приходило. Видимо, таким образом Господь решил избавить меня от этого мучительного сна, вернее пробуждения. Сон больше не снился.
По городу проходили похороны. Нам звонили. Просили подойти то в один, то в другой конец города с цветами. Ольга несколько раз относила собранную помощь родственникам и раненым в разные горбольницы. Старший сын пошел сдавать кровь, но желающих было так много, что врачи не справлялись и просили прийти через неделю.
У меня появилась очередная навязчивая мысль, от которой я никак не могла избавиться. Я в уме начала составлять список тварей, которых надо грохнуть, чтобы остановить всеобщее безумие и вернуть страну в адекватное состояние. Набралось не так уж много — штук 30. А что? На меня никто не подумает, женщина, в возрасте, учительница. Рассудок хладнокровно отмечал, что это нехорошо – но душа никакого раскаяния не испытывала – это насторожило. Побежала на исповедь. По реакции батюшки поняла, что сам грешен: «Это, дочь моя, оттого, что злодеяние не осуждено и остается безнаказанным. Но Господь все видит. Всех рассудит. Всем воздаст по заслугам. Молись. Иди и не греши». Помогло.
Буквально через несколько дней после трагедии людям разрешили заходить внутрь Дома профсоюзов. Уже тогда все удивлялись: обычно экспертизы длятся месяцами. А здесь … Громадное пятиэтажное здание. Тела были найдены на всех пяти этажах. Когда успели? Приходили искренне скорбящие, любопытствующие и делающие сэлфи, журналисты. Когда я решилась и тоже зашла, в фойе находилась группа французских журналистов. Они готовились снимать репортаж. К ним подходили люди, хотели дать интервью, рассказать о случившемся, чтобы донести свою боль до европейцев. Все ожидали осуждения, слов поддержки и сочувствия. Среди журналистов стоял двухметровый шкаф – как я поняла переводчик. К нему обратилась аккуратная пожилая женщина в шляпке — интеллигентка еще тех времен. Она спросила: «Вы француз?» Он презрительным жестом, грубо отмахнулся от нее. Он стоял, и все время смотрел на вход, наконец-то увидел того, кто даст ему «правильное интервью». Это был парень, я уже по лицам различала, кто чей – это был чужой.
На пепелище то там, то тут попадались личные вещи жертв: рюкзак, сандалия, кроссовка, кепка или бейсболка, полусгоревшие иконы. Весь фасад Дома профсоюзов был усыпан цветами. На ступеньках стояла мать, в руках плакат, на котором приклеены фотографии ее погибшего сына с самого рождения – ее единственной кровинушки, любимого, драгоценного дитя, которому она отдала столько любви, воспитала хорошим, добрым и ласковым человеком. Она стоит и ловит твой взгляд, чтобы увидеть в нем сострадание и желание узнать больше о ее сыне, чтобы запомнить. Подхожу, обнимаю, она начинает рассказывать… И не может. Кто ей заменит его, какие слова утешат? Сказать, что вы воспитали настоящего героя? А может быть, она жалеет об этом. Ей-то нужен не герой, а сын, рядом – живой. Помню, какая-то женщина просто встала на колени перед одной из матерей, и это лучше всяких слов передает то, что чувствуют люди – глубочайшее чувство вины перед этими матерями.
Еще несколько месяцев люди приносили цветы. Ко 2 июня на Куликовом поле сформировалась группа активистов. Она состояла из родственников погибших и пострадавших и просто отважных людей. Они оформили мемориал: крест, стенд с фотографиями погибших и их биографиями. К этому стенду люди приносили цветы и прикрепляли свои стихи, многие из которых очень сильные. Позже, активисты выпустят книжечку о погибших, куда войдут и лучшие стихи. Преклоняюсь перед этими людьми. Они до сих пор держатся вместе, отмечают даты трагедии, поддерживают друг друга. Продолжают мужественно противостоять всем автомайданам, самооборонам, «патриотам» и иже с ними, которым убить оказалось мало — надо получить еще удовольствие от глумления над могилами погибших и их родными.
Каждое воскресение, когда люди собираются на Куликовом, их окружает с десяток другой здоровых мужиков, которые изощряются в угрозах и оскорблениях, вырывают и жгут плакаты, фотографии. Нет, мужиками их назвать нельзя. Какой мужик позволит себе нападать на женщин, потерявших детей, и на стариков. Это уроды — нечто, порожденное майданом. Это нечто продолжает скакать по городам Украины, избивать людей, запугивать судей и убивать журналистов – они сейчас и власть, и правосудие в стране. Где тот, кто заставит их, словно гадаринских свиней броситься в море?
По мере того, как становились известны подробности зверств, гнев людей разбавлялся страхом. Одесса притихла. 9 мая – серый, серый день. Тишина. Пустынные улицы. Ни орденов, ни музыки. Вышли, купили несколько гвоздик. Пошли на Куликовое, потом на Аллею Славы. Редкие ветераны, ни одного улыбающегося лица. Нет прежней Одессы. Осталось только море.
До всех этих событий я считала себя космополиткой. Мое кредо – песня Джона Леннона “Imagine». Когда распался Советский Союз и Украина стала самостiйной, я успокаивала своих: какая разница, Украина, Россия? Может, даже лучше. Россия слишком большая, много проблем, трудно содержать в порядке. Украина компактная. Все есть — и моря, и горы, и леса. Хороший климат. Трудолюбивый, добродушный и умеренно пьющий народ – идеальные условия для быстрого создания богатого и благополучного государства. Как же я недооценила этот темный, маниакально злопамятный и мстительный пласт украинских националистов.
Казалось бы, вот она, незалежнiсть. Переверните страницу и идите вперед, созидайте, создавайте свободное европейское общество. Ан, нет. Какое там созидание и процветание. Отомстить москалю – вот что главное. Надели вышиванки, достали из сундуков все обиды со времен царя Гороха и мусолят их вот уже 25 лет. Все, что им удалось за эти годы — это создать образ жертвы: бедной, всеми угнетаемой неньки Украины и принудить народ бесконечно рыдать по этому поводу. А пока они с упорством дятла вдалбливают населению, что причина всех бед – Россия, умные украинские неукраинцы зря время не теряли и тихой сапою прибрали к рукам все, что хорошо и плохо лежало, включая власть. И оказались в шоколаде. А в чем же оказались националисты и украинский народ? Правильно… в вышиванках!
Самое страшное то, что к ним примыкают неонацисты и просто садисты всех существующих в Украине национальностей. Оппонировать им бессмысленно, у них шизофрения, помочь может только изоляция, это понимают уже все, но боятся – всем хочется жить. Уверена, что не олигархи и коррупция, а именно украинский национализм делает невозможным объединение народов Украины в единую нацию.
…4 января 1916 года. Я шла через Куликовое поле. Прошло уже полтора года со времени трагических событий. Возле многострадального мемориала, где после многочисленных погромов бесноватых, остался небольшой крест, цветы, лампадки сейчас еще и елочка с гирляндой, копошились дети 11-12 лет, не больше. В ярких курточках с ранцами за спиной. Я подумала, вот молодцы. Видимо, дети или внуки погибших. Приглядываюсь. Они ногами опрокидывают и разбрасывают все. Вместо правильного педагогического подхода, захлебываясь морозным воздухом, бегу с руганью на них. Они скрываются за углом. Я возвращаюсь к мемориалу. Привожу все в относительный порядок, прихожу домой, беру ручку и начинаю писать. Я изложила здесь исключительно то, чему я лично была свидетелем, и что явилось для меня глубоким потрясением и разочарованием.
Срочные сообщения – в Telegram-канале. Подпишись! С тегами: Украина и КрымБольше по теме:
